На лице моего собеседника появляется то самое выражение, когда внезапно под самый нос обморочному или снулому сунули ватку с ношатырем. Сочетание отвращения, пробуждения и душевной муки.
– Понимаешь, вот это самое мерзкое чувство, когда смотришь на человека и хочется, чтобы у него все было хорошо, складно и вообще замечательно. И в груди тепло растекается, будто кисель пролили. Такой вот он милый человек, что все для него сделать хочется. Понимаешь?
– Угу.
– А я нет. Вот что ты понимаешь?
– Чувство знакомое, – говорю я быстро, будто студентка, которую поймали на нелепом незнании чего-то дваждыдвашного. И уже готова нести что-нибудь еще быстрее, в основном, чушь, путая следы. Не для того, чтобы убедить экзаменатора в собственной кчемности, а чтобы самой свою никчемность не замечать дольше.
– А мне нет. Даже названия этой мерзости не знаю.
Я какое-то время молчу, пытаясь выйти из себя-провальной студентки и не кричать радостно: «Это я знаю! ». Я смотрю на него и думаю, в чем подвох.
– Любовь, – говорю очень тихо.
– Что?
– Любовь. Это люди частенько называют «любовью», – зачем-то добавляю я. Чтобы сказать «любовь», мне нужен авторитет всех русскоязычных людей сразу.
– Мерзость-то какая! Я надеялся, что со мной уж точно такое никогда не случится.
Он беззвучно отпивает кофе из огромной кружки. И я не вижу его лица. Не понимаю, осталось ли там это выражение. И чем заняты недовольные крылья носа.
Вишлист
