Крик младенца рвёт тишину в клочья. Ту самую тишину, что так любит Злата. Он вгрызается в череп. Застревает между полушариями мозга. Взрывается осколками отчаяния. Кажется, вместе с тишиной умирает её любовь к сыну.
– Когда ж это кончится, – шепчет она в своей голове. Злата почти не говорит вслух с возвращения из роддома. Когда Парень орёт – его не перекричать. Когда молчит – жаль нарушать тишину. Теперь Злата звучит иначе. Скрипит диваном. Шипит и шикает, как учат инста-неонатологи. Пыхтит, прыгая на фитболе. Мычит колыбельные. Больше для себя, чем для младенца. Как и все мамы мира первые месяцы жизни своих детей.
Став матерью в 50 лет, Злата хотела всё сделать правильно. Чаще брать на ручки своего Парня. Крепко обнимать его, когда плачет. Ведь пустышка – кляп. Манеж – тюрьма. Пелёнка – смирительная рубашка.
На пятом часу крика слёзы беззвучно стекают по Златиным щекам. Парень ещё не умеет плакать. Зато может кричать. Перебирая октавы и регистры. Переходя с весенне-кошачьего на жабий и обратно. В поисках самого эффективного средства поражения материнской миндалины.
Принципы гуманистической педагогики облетают под натиском младенческого крика, как кленовые листья по осени. Совсем, как в тот день, когда Злата узнала: у неё будет ребёнок. За пару месяцев до того подруга подарила на юбилей билеты на концерт In Extremo. Тот обернулся случайным сексом в туалете. С юнцом в кожаных штанах и какой-то рванине. Под барабаны и волынки. Злата чувствовала себя такой молодой и безрассудной тогда. Потом радовалась, что её первенец, её единственный ребёнок, появится на свет от безрассудной страсти. А теперь чувствовала себя такой старой. Слишком старой для этого дерьма.
Пелёнка белая. Рыхлая. Из нежнейшего муслина. Ею Злата мечтала укрывать Парня в плетёной люльке, как на картинках в каталогах mother care. Теперь пелёнка на полу. По центру на спине – младенец. Дергает ножками. Машет руками. Закидывает голову. Орёт так, что кажется: заглянув в рот, можно разглядеть весь кишечник до просвета прямой кишки. Злате хочется нырнуть в этот бездонный тоннель крика и исчезнуть там навсегда. Вместо этого она трясёт головой, прогоняя мысли. С силой прижимает правую руку Парня к пелёнке. Он сопротивляется, не хочет выпрямлять локоть. Но Злата сильнее. Она подтыкает угол ткани ему под левый бок, тянет полотнище под спиною. И вот рука вдоль тела зафиксирована. Аж немного хрустит. Ручка ли? Головка на полу? Пелёнка? Малыш затихает.
– Ты ж мой римский тиран, – вдруг говорит Злата громко вслух и пихает левый край пеленки под правый бок младенца. Ладонью фиксирует на грудную клетку и руки, чтобы перевернуть Парня на бок, на живот, снова на бок, на спину. Завернуть, закутать, спеленать. И снова хруст. Ручка ли? Шейка? Пелёнка? Малыш замирает.
– Ты же мой патриций в изысканной тоге, – вглядывается Злата в Парня, утонувшего в складках пелёнки. Тот вращает глазами. Подрагивает подбородком. И внезапно молчит.
– Ты же мой великий Цезарь. Одновременно жрёшь, пьёшь и срёшь, – на секунду она замолкает, ужасаясь словам и тону. И тишине. Парень внимательно смотрит на неё. Закатывает глаза. Сводит брови. Краснеет лицом. Она продолжает: – Ты же новое блюдо от шефа. «Цезарь-шаверма». Незабываемый вкус! Так бы и съела!
Она улыбается впервые за пару недель. Гай растягивает губы. То ли в ответ. То ли от облегчения. Цезарь покакал.
